ищу прекрасное зло
ИБО НЕ БУДЕТ – ПОТОМ
Тут ли жила – у холодного сада,
сразу направо – и в дом.
Дальше – прошу тебя, дальше – не надо,
ибо не будет – потом.
Оборвалось, так уж непоправимо!
Вот и бессвязной, рябой,
неутолимой и неумолимой
жизнь обернулась – судьбой.
А начиналась с невнятного знака:
голову прятать, дрожать,
с женского – «Он!»,
с материнского – «Как он?»,
с прыти кошачьей – бежать.
С этого самого мокрого сада,
с запаха мокрой травы,
с мокрых ладоней, но дальше – не надо,
Иль не сносить головы!
С чем разминулась я? Чем обернулась
мне эта память окрест,
если сюда – через сад, через юность –
сразу направо, в подъезд
я прихожу, чтоб дрожать и казниться,
никнуть пожухлым листом…
…Всё продолжается, тянется, длится,
только не будет – потом!
ПЕСНЯ
Он уезжал без сожаленья,
как он и жил без состраданья,
как узнавал без удивленья,
как провожал – без содроганья.
За ним вослед тянулись руки,
за ним упал туман печали,
и все разрозненные звуки
единым криком закричали:
– Возьми всю жизнь, возьми всю юность
с послушной прядью золотою
за то, что б только обернулось
в пути лицо твое чужое.
И все, что есть во мне – огромней
меня самой – возьми для света,
но только Бога ради, вспомни
хотя бы раз за жизнь все это.
Все эти бедные рыданья,
весь этот пыл уничиженья
за то, что жил – без состраданья,
а уезжал – без сожаленья!
* * *
«Что за жизнь!» – говорю, выходя из города
осеннею слободою.
Загадаешь на три года вперед, а смерть уже за углом,
презираешь себя – и бьешься, чтоб остаться самим собою,
и добром называешь достаток, и ущерб называешь злом…
Вот – собака одинокая воет.
И никто не спросит – а что такое?
Ведь когда она предчувствует злую гибель,
не выть ей – как?
А ты, моя жизнь, проходишь, на собственную тень
замахиваясь клюкою,
так и не выплакав то, что щемит и гложет,
и лес пред тобою наг.
Но, может быть, когда лучшие порывы тебя покидали,
они облаками огромными становились
и твой охраняли путь,
и покрывали от вражеского навета,
и над возлюбленным твоим проплывали,
чтоб пролиться однажды на смятенную,
полуживую грудь!..
Вот почему я, жизнь моя, больше всего в тебе полюбила
эти нищие перелески, черные от дождя кусты,
всхлипывающий мох
и то ли ночного, то ли предутреннего тумана
дымящееся кадило,
когда на земле уже ухватиться не за что,
а до неба – один лишь вздох.
РОМАНС О МОЛОДОМ ОФИЦЕРЕ
Ах, давно ль в белом платье металась она по усадьбе
и у мокрой сирени стола во мраке густом?
Молодой офицер, оказавшийся чудом на свадьбе,
в темный сад выходил… Кто же знает, что было потом?
То ли стала кому-то она образцовой женою,
то ли вечно хандрящею барышней в белом чепце…
Молодой офицер с горделивой прямою спиною, –
как он резко отпрянул, как вдруг изменился в лице!
Может, стала она либералкой, подругой науки
и сестрою прогресса стояла за женский вопрос…
Молодой офицер, что ж так дрогнули крепкие руки
и в глазах голубых все вокруг помутилось от слез?
Еще долго твердил, колотился меж ребер и спорил
девятнадцатый век, оглашая поля и пути,
как вскочил он в седло, как отчаянно лошадь пришпорил,
чтобы до Перекопа с отверженным сердцем дойти!
УТРО
Солнце приоткрывает день с восточных обочин.
Человек выходит на дело свое до ночи.
Праведник уже умыт, препоясан желаньем трудиться.
Грешник, вроде меня, пятернею чешет ключицу,
сон дурной вспоминает; тяжко дышит, недобро
воет его существо; скулят, как волчата, ребра…
Ох, какое непраздничное у него настроенье!
Муха прилипла к блюдцу, где оставалось варенье.
Слышит он – в нем бранятся голоса былого:
«Зачем только мать родила на свет
невыспавшегося, дурного,
неумытого – в скуке, в злобе,
а ведь так осторожно носила его в утробе!»
О его рожденье Спасителю писала записки,
светлый пекла кулич, выносила в воскресной миске.
Ярко сияло небо: человек родился!
Для того ль, чтоб вот так и так мучился он и стыдился?
Что же случилось с ним? Может на перепутье
в сторону он шагнул и захлебнулся мутью?
Сбился с пути, пропал, канул как ни бывало?
Проснулся немолодым, смотрит вокруг устало.
«Где я был, – говорит. – Кого носил на закорках?
Кому служил на посылках, живя на чужих задворках?
Словно нечистый дух в меня вошел и вселился,
мое отчаяние пил, моею бедой кормился…»
…А солнце уже в зените, как на престоле,
и тень в серебряной свите, и день в золотом камзоле,
и даже мутная пыль уже начала светиться…
То ли произойдет! То ли еще случится!
ТРИ ДНЯ
Говорят, когда человек умирает
и уже не чувствует боли,
душа его еще целых три дня
по земле бродит устало,
бродит она по знакомым дорогам земной юдоли,
там, где любила она, там, где она страдала…
И уже скинув с себя одежды немощи человечьей
и житейские попеченья складывая у порога,
как впервые, всматривается она в лица,
вслушивается она в речи,
словно хочет что-то о жизни понять из эпилога…
…В первый день помедлит душа моя над Москвою,
пока она зеркала завешивает, пугается отражений, –
с ее речами окольными, с дорогой ее кривою,
с площадями побед, с лестницами унижений…
С ее полетом, истерикой, чванством и панибратством,
с солнцем ее закатным меж изломанных веток,
с детством моим и юностью,
с моей бедой и богатством, –
и благословит душа моя ее напоследок!
А во второй день душа моя вспомнит свои скитанья,
там, где, как говорят, и дым приятный и сладкий,
где древний призрак Отечества сходу дает заданье –
принести ему то, не ведаю что, и разгадать загадки.
Там под высокими соснами,
над спелой россыпью клюквы,
живут, земным благоденствием не тешась, не обольщаясь,
и боятся лишь Прокурора, с заглавной буквы, –
и благословит душа моя это все, прощаясь!
Ну, а в третий день душа моя пустится,
собираясь духом,
туда, где, кроме нее одной, нет виноватых, –
к инокам и монахам, старикам и старухам,
и станет она меж нищих, блаженных и бесноватых!
В одинокую, на высокой горе, забредет келью,
подпоет «Господи помилуй» и «аллилуйя»
и, благословив последним благословеньем,
уйдет с метелью,
унося ожог последнего поцелуя…
О, неужели никто, к кому стучалась она,
сдерживая рыданье,
и три дня говорила: «Я с вами! Я не убита!» –
ничего на земле не отыщет ей в оправданье,
ничего небу не скажет в ее защиту?
БЕЛАЯ ГВАРДИЯ
Скажи – пусть будят хорунжего, бегут к есаулу: едем!
В казачьем полку прибыло, все юнкера в засаде,
Мамонтов в оцеплении, в нетерпенье – Каледин,
Деникин же в полном порядке и при параде.
Так им скажи – выступаем – зима ли, лето.
Цвет офицерства. Грудь колесом. Первая мировая.
Впрочем, скажи – гражданская.
У всех – ремни, эполеты…
А возраст как скошен косарем – ровно трава полевая.
Вот вам и дым Отечества: рано ли поздно –
но – «Боже царя храни». Новобранцы. Герои. Точка.
Долго стояли в дозоре – ни один не опознан.
Так и скажи – мол, гибельна и напрасна отсрочка!
К тому же, глядишь, подмога архангела Михаила,
а там, глядишь, и небесная – манна ли, брашно…
Степи, говоришь, ковыльные – им могила?
Море, говоришь, Черное – им пашня?
Пусть из варяг в греки кровью скользит, кривые
реки загораются, лишь поднеси спичку?
Так ведь еще не кончено, а мертвые и живые
на первый-второй все рассчитываются,
все ведут перекличку
Ибо – в горчайших зернах замешанный пафос смерти –
под древком Отечества,
под крестным древом и плащаницей
разнесен ветрами по землям пахотным,
растолчен, и выпечен, и уже от тверди
не отличен, новой шумя пшеницей!
ОФЕЛИЯ
Мир этот полон безумных принцев,
юродивых рыцарей, сумасшедших князей.
Поневоле превращаешься в дурочку, в Офелию –
вместе с ней
заплетая в венки
чистотел, краснотал, маки, лютики, васильки.
Белые волосы по плечам разметав,
руки до локтя оголив,
я хожу теперь средь высоких трав,
хоронюсь у плакучих ив...
Говорю загадками: кто ее обнимал,
тот ее оттолкнул. День был бел.
Кто бежал, не зная пути, тот захромал.
Кто болтал, не разбирая слов, онемел.
Кто глядел, не опуская глаз, ослеп.
Кто сулил сокровища, сам просит на хлеб.
Тот ее любил, тот ее и забыл.
А то, что он был, и вечер был ал, –
васильки о том говорят,
слепота куриная,
чистотел, краснотал...
ХОР В ОБЛАКАХ
Хоть и холодно здесь, в моей ледяной стране –
Ах, ищи-не ищи – все: холодно, холодно, еще холодней,
И уж если горит огонь, то в этом огне
закипает раздор, заваривается человечий клей,
мысль безумца пляшет в красных кривых чулках:
то ли это тени царей убитых, то ли цари теней...
Но хор в облаках поет о земле моей,
И я пою песню об облаках!
А в Европе – что там? Поют ли и там с небес?
Как отец-француз у русской матери отобрал
дочь: отсудил, передал в чужое семейство,
а сам исчез...
«Так ведь это ж плохая мать – и такой скандал! –
да и что это за особа, когда assurance она
не платила – ездила за рулем без страховки...
Никто б не дал
– хоть Париж собери – за нее не то, что б мессы,
а полстакана вина,
полкуплета, лампочки, потерявшей накал...»
Но в моей ледяной стране, на пасмурной стороне,
где живые, кажется, не в себе, а где-то:
там ни ночей, ни дней,
и мертвые стучатся в дома, крича об общей вине,
и младенцы рождаются с памятью о былом, и из тех полей
словно ветви какие торжественные приносят они в руках,
а когда уплывает это виденье, шевелят пустыми руками,
кричат впотьмах...
Но хор в облаках поет о земле моей,
а я пою песню об облаках.
Тут ли жила – у холодного сада,
сразу направо – и в дом.
Дальше – прошу тебя, дальше – не надо,
ибо не будет – потом.
Оборвалось, так уж непоправимо!
Вот и бессвязной, рябой,
неутолимой и неумолимой
жизнь обернулась – судьбой.
А начиналась с невнятного знака:
голову прятать, дрожать,
с женского – «Он!»,
с материнского – «Как он?»,
с прыти кошачьей – бежать.
С этого самого мокрого сада,
с запаха мокрой травы,
с мокрых ладоней, но дальше – не надо,
Иль не сносить головы!
С чем разминулась я? Чем обернулась
мне эта память окрест,
если сюда – через сад, через юность –
сразу направо, в подъезд
я прихожу, чтоб дрожать и казниться,
никнуть пожухлым листом…
…Всё продолжается, тянется, длится,
только не будет – потом!
ПЕСНЯ
Он уезжал без сожаленья,
как он и жил без состраданья,
как узнавал без удивленья,
как провожал – без содроганья.
За ним вослед тянулись руки,
за ним упал туман печали,
и все разрозненные звуки
единым криком закричали:
– Возьми всю жизнь, возьми всю юность
с послушной прядью золотою
за то, что б только обернулось
в пути лицо твое чужое.
И все, что есть во мне – огромней
меня самой – возьми для света,
но только Бога ради, вспомни
хотя бы раз за жизнь все это.
Все эти бедные рыданья,
весь этот пыл уничиженья
за то, что жил – без состраданья,
а уезжал – без сожаленья!
* * *
«Что за жизнь!» – говорю, выходя из города
осеннею слободою.
Загадаешь на три года вперед, а смерть уже за углом,
презираешь себя – и бьешься, чтоб остаться самим собою,
и добром называешь достаток, и ущерб называешь злом…
Вот – собака одинокая воет.
И никто не спросит – а что такое?
Ведь когда она предчувствует злую гибель,
не выть ей – как?
А ты, моя жизнь, проходишь, на собственную тень
замахиваясь клюкою,
так и не выплакав то, что щемит и гложет,
и лес пред тобою наг.
Но, может быть, когда лучшие порывы тебя покидали,
они облаками огромными становились
и твой охраняли путь,
и покрывали от вражеского навета,
и над возлюбленным твоим проплывали,
чтоб пролиться однажды на смятенную,
полуживую грудь!..
Вот почему я, жизнь моя, больше всего в тебе полюбила
эти нищие перелески, черные от дождя кусты,
всхлипывающий мох
и то ли ночного, то ли предутреннего тумана
дымящееся кадило,
когда на земле уже ухватиться не за что,
а до неба – один лишь вздох.
РОМАНС О МОЛОДОМ ОФИЦЕРЕ
Ах, давно ль в белом платье металась она по усадьбе
и у мокрой сирени стола во мраке густом?
Молодой офицер, оказавшийся чудом на свадьбе,
в темный сад выходил… Кто же знает, что было потом?
То ли стала кому-то она образцовой женою,
то ли вечно хандрящею барышней в белом чепце…
Молодой офицер с горделивой прямою спиною, –
как он резко отпрянул, как вдруг изменился в лице!
Может, стала она либералкой, подругой науки
и сестрою прогресса стояла за женский вопрос…
Молодой офицер, что ж так дрогнули крепкие руки
и в глазах голубых все вокруг помутилось от слез?
Еще долго твердил, колотился меж ребер и спорил
девятнадцатый век, оглашая поля и пути,
как вскочил он в седло, как отчаянно лошадь пришпорил,
чтобы до Перекопа с отверженным сердцем дойти!
УТРО
Солнце приоткрывает день с восточных обочин.
Человек выходит на дело свое до ночи.
Праведник уже умыт, препоясан желаньем трудиться.
Грешник, вроде меня, пятернею чешет ключицу,
сон дурной вспоминает; тяжко дышит, недобро
воет его существо; скулят, как волчата, ребра…
Ох, какое непраздничное у него настроенье!
Муха прилипла к блюдцу, где оставалось варенье.
Слышит он – в нем бранятся голоса былого:
«Зачем только мать родила на свет
невыспавшегося, дурного,
неумытого – в скуке, в злобе,
а ведь так осторожно носила его в утробе!»
О его рожденье Спасителю писала записки,
светлый пекла кулич, выносила в воскресной миске.
Ярко сияло небо: человек родился!
Для того ль, чтоб вот так и так мучился он и стыдился?
Что же случилось с ним? Может на перепутье
в сторону он шагнул и захлебнулся мутью?
Сбился с пути, пропал, канул как ни бывало?
Проснулся немолодым, смотрит вокруг устало.
«Где я был, – говорит. – Кого носил на закорках?
Кому служил на посылках, живя на чужих задворках?
Словно нечистый дух в меня вошел и вселился,
мое отчаяние пил, моею бедой кормился…»
…А солнце уже в зените, как на престоле,
и тень в серебряной свите, и день в золотом камзоле,
и даже мутная пыль уже начала светиться…
То ли произойдет! То ли еще случится!
ТРИ ДНЯ
Говорят, когда человек умирает
и уже не чувствует боли,
душа его еще целых три дня
по земле бродит устало,
бродит она по знакомым дорогам земной юдоли,
там, где любила она, там, где она страдала…
И уже скинув с себя одежды немощи человечьей
и житейские попеченья складывая у порога,
как впервые, всматривается она в лица,
вслушивается она в речи,
словно хочет что-то о жизни понять из эпилога…
…В первый день помедлит душа моя над Москвою,
пока она зеркала завешивает, пугается отражений, –
с ее речами окольными, с дорогой ее кривою,
с площадями побед, с лестницами унижений…
С ее полетом, истерикой, чванством и панибратством,
с солнцем ее закатным меж изломанных веток,
с детством моим и юностью,
с моей бедой и богатством, –
и благословит душа моя ее напоследок!
А во второй день душа моя вспомнит свои скитанья,
там, где, как говорят, и дым приятный и сладкий,
где древний призрак Отечества сходу дает заданье –
принести ему то, не ведаю что, и разгадать загадки.
Там под высокими соснами,
над спелой россыпью клюквы,
живут, земным благоденствием не тешась, не обольщаясь,
и боятся лишь Прокурора, с заглавной буквы, –
и благословит душа моя это все, прощаясь!
Ну, а в третий день душа моя пустится,
собираясь духом,
туда, где, кроме нее одной, нет виноватых, –
к инокам и монахам, старикам и старухам,
и станет она меж нищих, блаженных и бесноватых!
В одинокую, на высокой горе, забредет келью,
подпоет «Господи помилуй» и «аллилуйя»
и, благословив последним благословеньем,
уйдет с метелью,
унося ожог последнего поцелуя…
О, неужели никто, к кому стучалась она,
сдерживая рыданье,
и три дня говорила: «Я с вами! Я не убита!» –
ничего на земле не отыщет ей в оправданье,
ничего небу не скажет в ее защиту?
БЕЛАЯ ГВАРДИЯ
Скажи – пусть будят хорунжего, бегут к есаулу: едем!
В казачьем полку прибыло, все юнкера в засаде,
Мамонтов в оцеплении, в нетерпенье – Каледин,
Деникин же в полном порядке и при параде.
Так им скажи – выступаем – зима ли, лето.
Цвет офицерства. Грудь колесом. Первая мировая.
Впрочем, скажи – гражданская.
У всех – ремни, эполеты…
А возраст как скошен косарем – ровно трава полевая.
Вот вам и дым Отечества: рано ли поздно –
но – «Боже царя храни». Новобранцы. Герои. Точка.
Долго стояли в дозоре – ни один не опознан.
Так и скажи – мол, гибельна и напрасна отсрочка!
К тому же, глядишь, подмога архангела Михаила,
а там, глядишь, и небесная – манна ли, брашно…
Степи, говоришь, ковыльные – им могила?
Море, говоришь, Черное – им пашня?
Пусть из варяг в греки кровью скользит, кривые
реки загораются, лишь поднеси спичку?
Так ведь еще не кончено, а мертвые и живые
на первый-второй все рассчитываются,
все ведут перекличку
Ибо – в горчайших зернах замешанный пафос смерти –
под древком Отечества,
под крестным древом и плащаницей
разнесен ветрами по землям пахотным,
растолчен, и выпечен, и уже от тверди
не отличен, новой шумя пшеницей!
ОФЕЛИЯ
Мир этот полон безумных принцев,
юродивых рыцарей, сумасшедших князей.
Поневоле превращаешься в дурочку, в Офелию –
вместе с ней
заплетая в венки
чистотел, краснотал, маки, лютики, васильки.
Белые волосы по плечам разметав,
руки до локтя оголив,
я хожу теперь средь высоких трав,
хоронюсь у плакучих ив...
Говорю загадками: кто ее обнимал,
тот ее оттолкнул. День был бел.
Кто бежал, не зная пути, тот захромал.
Кто болтал, не разбирая слов, онемел.
Кто глядел, не опуская глаз, ослеп.
Кто сулил сокровища, сам просит на хлеб.
Тот ее любил, тот ее и забыл.
А то, что он был, и вечер был ал, –
васильки о том говорят,
слепота куриная,
чистотел, краснотал...
ХОР В ОБЛАКАХ
Хоть и холодно здесь, в моей ледяной стране –
Ах, ищи-не ищи – все: холодно, холодно, еще холодней,
И уж если горит огонь, то в этом огне
закипает раздор, заваривается человечий клей,
мысль безумца пляшет в красных кривых чулках:
то ли это тени царей убитых, то ли цари теней...
Но хор в облаках поет о земле моей,
И я пою песню об облаках!
А в Европе – что там? Поют ли и там с небес?
Как отец-француз у русской матери отобрал
дочь: отсудил, передал в чужое семейство,
а сам исчез...
«Так ведь это ж плохая мать – и такой скандал! –
да и что это за особа, когда assurance она
не платила – ездила за рулем без страховки...
Никто б не дал
– хоть Париж собери – за нее не то, что б мессы,
а полстакана вина,
полкуплета, лампочки, потерявшей накал...»
Но в моей ледяной стране, на пасмурной стороне,
где живые, кажется, не в себе, а где-то:
там ни ночей, ни дней,
и мертвые стучатся в дома, крича об общей вине,
и младенцы рождаются с памятью о былом, и из тех полей
словно ветви какие торжественные приносят они в руках,
а когда уплывает это виденье, шевелят пустыми руками,
кричат впотьмах...
Но хор в облаках поет о земле моей,
а я пою песню об облаках.