ищу прекрасное зло
Человеку, бредущему по морскому берегу, бывает очень сложно судить о многообразии подводного мира, даже если прибрежный песок пестрит камнями, коряками и останками рыб, принесённых вихрем волн. Как неопытный ребёнок, он может ими восхищаться, досадовать или вовсе не замечать. В любом случае, камень, бросаемый человеком в воду, - лишь частица непознанной океанской панорамы, хранящая память о вчерашних ураганах, о ладони, согревающей его сегодня, о человеке, которого завтра на этом берегу не будет. Анна Коржавина держит в руках сразу несколько камней и пытается найти собственное отражение в найденной мозаике. Её стихи всегда неожиданны и порывисты, как ветер, несущий слова из глубин океана времени. Её стихи живут мимолётным воспоминанием на восемь строк, нередко несвязанных между собой логикой и рифмой. Они сверкают, как яркие безделушки на витрине, не имеющие никакого смысла, но заполненные вдохновенным дыханием мастера, создавшего их. Такие стихи не понимаются, но помнятся, не пишутся, но записываются – всегда спонтанно и в пути – в трамвае, на концерте, в кафе на салфетке. В сущности, это и не стихи вовсе, а дорожные записи путешественника. Эти записи довольно образны, эмоциональны, легки по форме и фрагментальны. Обилие фактических деталей, тем не менее, почти никогда не раскрывает всей сущности описываемого, оставляя место недосказанности на грани недопонимания. Автор даже не пытается устанавливать никаких связей в стихе: логических, событийных, фонетических и вовсе не стремится к упорядочиванию мысли, считая это невозможным, как невозможно упорядочить морские волны, бьющие о камни с неодинаковой силой и продолжительностью. Анна Коржавина – далеко не ювелир, но ловец образов, которые прекрасны сами по себе, без всякой огранки, поэтому ей неведом страх оголения слова в его литературной неприлизанности. Несоразмерность строк, глухость рифм, обрывистость мыслей… Ценность такого подчерка ясна не сразу. Рассчитайте слоги, допишите то, что видите не в полную силу – и вы сразу загубите горошину жемчуга слова, дошедшего из глубин. Поэтому Коржавина ничего не придумывает, а пишет стихи такими, какими они застают её в пути. Именно флёр недосказанности и обрыва мысли позволяет автору сохранить адекватное самовосприятие, способное лишь улавливать фрагменты своей мечты, вечного наджизненного счастья, но не способного видеть себя, мир и события вокруг целиком в их истинном, неизвестном человеку виде.
Но Коржавина – вовсе не вырванная из упорядоченности своего мира творческая единица, а, напротив, крепко вшитый во время человек. Именно понятия «времени», «прошлого», «памяти» являются столпами всего её поэтического мира, неотступно следующими за ней повсюду.
«И куда от времени деться?
Остаемся в его контексте,
Не оставив при жизни след»
Вне зависимости от того, о чём пишет Коржавина, она непрерывно смотрит на происходящее сквозь время. Желание разобраться с прошлым – есть ничто иное, как попытка самоидентификации автора, попытка обретения своего места в мире. Однако именно ось времени становится самым больным местом творчества Коржавиной, тем нарывом, за которым читателю открываются нервные клетки её поэзии, вся её противоречивость. С одной стороны, прошлое в стихах Коржавиной – уютная колыбель детства, романтичная пристань сердца («Место, которое мы покидаем,
В нашем сознанье становится раем», «Но так же любишь вчерашний чай», «И прошлым до слез довольна»). Но при более глубоком погружении в прошлое оказывается, что «память всё лжет. Не было так никогда и нигде», «Сказка пестрит пробелами, мир разрывая в клочья», «В память, как в яму, всё провалилось». Попытка возвращения в прежнее время – будь то в эпоху Николая I, средневекового рыцарства или радугу собственного детства неожиданно нарывается на жестокость нового времени:
«Голос дороги наполнен светом.
Ты возвращаешься в дом. Как призрак
Бродишь по комнатам. Где же это
Счастье, прошедшее слишком близко?»
Но причина утраты былых гаваней состоит не только во внешней жестокости переживаемой эпохи, («Мы получаем не то, что ищем», «Кто этому времени нужен? Не ты. Не он. И не я.», «Даже если мир ты о чём-то просишь, Мир тебе всегда отвечает «нет», «Время падает, как топор. Время рубит.»), но и во внутренних изменениях автора:
«Мир из осколков не собирай.
Прежней тебя нет давно».
Стихи Коржавиной отражают её личностный рост, заставляющий окончательно порвать с прошлым: «Память на части режь,
Плачь, но иди вперед», «Видишь, как треснуло вдруг стекло?
Старое платье тебе мало».
Однако взросление автора насквозь болезненно не оттого, что связь с прошлым ещё слишком сильна, а оттого, что будущее порой представляется ещё более тяжким, чем прошлое:
«Будущее спит, а ты трясешься,
Видя впереди слепые пятна» или
«Надевая новое платье
Ощущаю себя раздетой».
Эта дилемма выбора дальнейшего пути жизни порождает желание вернуться либо в пережитое, либо к уже пройденной развилке дорог: «Не вдыхай свободу, − задохнёшься И захочешь в клетку свою обратно», «Может, мы зря рванули?». Внутренняя основа стихов Коржавиной – это метание души между неопределённым то манящем, то пугающем прошлым, детально очерченным настоящим и извечным будущим – высшем предназначении, перед которым всё прежнее меркнет («То, что выше, чем жизнь и смерть В зимнем воздухе отзовётся»). Точно так метался израильский народ, уже освободившийся от власти египтян, но ещё не нашедший собственного твёрдого пути и потому временами жалеющий о своём исходе с Моисеем. Так метался Есенин между старой крестьянской Россией и новой, советской, железной. У Коржавиной эти метания глубоко спрятанные, зудящие, дающие в итоге, как всегда в русской литературе, путь к поиску правды. Но автор ещё не дорос до высокого отношения к прошлому, именно поэтому он корит, мучается, идёт.
Постановка извечных философских проблем поиска жизненных путей, растворения личности в вечности у Коржавиной тесно связана с осью: прошлое-провинция, будущее-столица. Где сила? Где правда? Где эта правда теряется для поэта? Москва предстаёт не просто городом с новыми условиями жизни, а переломной точкой исканий, взросления и мужества человека, прощания с детством. Идти в эту жизнь, хочется-не хочется, а придётся, («Прорастает «надо» через «могли бы»,
Прорастает «завтра» через «прощай»).
Город является фоном этого взросления, свидетелем и катализатором окаменения человека:
«Того, кто первый и кто не первый,
Столица выплюнет не жуя,
Но вместо белых наивных перьев
Вдруг появляется чешуя.
Смотри на лица, считай химеры,
Не жди подставы - и получай.
Так будет лучше. Нужны примеры?
Все толще шкура, все крепче нервы,
Но так же любишь вчерашний чай».
Признание «Перед городом я каменею» превращает мечты в цели, ностальгию в опору, отчаянье в спокойствие, ожидание в самостоятельные шаги: «Нас убивают не враги. А те, кто не сделали нас сильней». Однако вряд ли окаменение следует понимать как бесчувственность героя. Скорее, как твёрдость. Обрастая столичной чешуёй, он ответственно заявляет: «Если летают рыбы, Значит и мы могли бы!», «Самое чёрное пепелище самой зелёной будет травой». Конечно, память ещё долго будет стрелять в спину. Сомнения вновь и вновь будут тянуть в прошлое именно для того, чтобы в новом пути не потерять ощущение бесконечного поиска океана жизни, стоя на берегу которого, слушая звёзды и нарываясь на память, герой снова скажет:
«Мозаика сложится по-другому.
А шрамы...они незаметны вроде».
Сергей Жидков,
8 мая 2012 г.
Но Коржавина – вовсе не вырванная из упорядоченности своего мира творческая единица, а, напротив, крепко вшитый во время человек. Именно понятия «времени», «прошлого», «памяти» являются столпами всего её поэтического мира, неотступно следующими за ней повсюду.
«И куда от времени деться?
Остаемся в его контексте,
Не оставив при жизни след»
Вне зависимости от того, о чём пишет Коржавина, она непрерывно смотрит на происходящее сквозь время. Желание разобраться с прошлым – есть ничто иное, как попытка самоидентификации автора, попытка обретения своего места в мире. Однако именно ось времени становится самым больным местом творчества Коржавиной, тем нарывом, за которым читателю открываются нервные клетки её поэзии, вся её противоречивость. С одной стороны, прошлое в стихах Коржавиной – уютная колыбель детства, романтичная пристань сердца («Место, которое мы покидаем,
В нашем сознанье становится раем», «Но так же любишь вчерашний чай», «И прошлым до слез довольна»). Но при более глубоком погружении в прошлое оказывается, что «память всё лжет. Не было так никогда и нигде», «Сказка пестрит пробелами, мир разрывая в клочья», «В память, как в яму, всё провалилось». Попытка возвращения в прежнее время – будь то в эпоху Николая I, средневекового рыцарства или радугу собственного детства неожиданно нарывается на жестокость нового времени:
«Голос дороги наполнен светом.
Ты возвращаешься в дом. Как призрак
Бродишь по комнатам. Где же это
Счастье, прошедшее слишком близко?»
Но причина утраты былых гаваней состоит не только во внешней жестокости переживаемой эпохи, («Мы получаем не то, что ищем», «Кто этому времени нужен? Не ты. Не он. И не я.», «Даже если мир ты о чём-то просишь, Мир тебе всегда отвечает «нет», «Время падает, как топор. Время рубит.»), но и во внутренних изменениях автора:
«Мир из осколков не собирай.
Прежней тебя нет давно».
Стихи Коржавиной отражают её личностный рост, заставляющий окончательно порвать с прошлым: «Память на части режь,
Плачь, но иди вперед», «Видишь, как треснуло вдруг стекло?
Старое платье тебе мало».
Однако взросление автора насквозь болезненно не оттого, что связь с прошлым ещё слишком сильна, а оттого, что будущее порой представляется ещё более тяжким, чем прошлое:
«Будущее спит, а ты трясешься,
Видя впереди слепые пятна» или
«Надевая новое платье
Ощущаю себя раздетой».
Эта дилемма выбора дальнейшего пути жизни порождает желание вернуться либо в пережитое, либо к уже пройденной развилке дорог: «Не вдыхай свободу, − задохнёшься И захочешь в клетку свою обратно», «Может, мы зря рванули?». Внутренняя основа стихов Коржавиной – это метание души между неопределённым то манящем, то пугающем прошлым, детально очерченным настоящим и извечным будущим – высшем предназначении, перед которым всё прежнее меркнет («То, что выше, чем жизнь и смерть В зимнем воздухе отзовётся»). Точно так метался израильский народ, уже освободившийся от власти египтян, но ещё не нашедший собственного твёрдого пути и потому временами жалеющий о своём исходе с Моисеем. Так метался Есенин между старой крестьянской Россией и новой, советской, железной. У Коржавиной эти метания глубоко спрятанные, зудящие, дающие в итоге, как всегда в русской литературе, путь к поиску правды. Но автор ещё не дорос до высокого отношения к прошлому, именно поэтому он корит, мучается, идёт.
Постановка извечных философских проблем поиска жизненных путей, растворения личности в вечности у Коржавиной тесно связана с осью: прошлое-провинция, будущее-столица. Где сила? Где правда? Где эта правда теряется для поэта? Москва предстаёт не просто городом с новыми условиями жизни, а переломной точкой исканий, взросления и мужества человека, прощания с детством. Идти в эту жизнь, хочется-не хочется, а придётся, («Прорастает «надо» через «могли бы»,
Прорастает «завтра» через «прощай»).
Город является фоном этого взросления, свидетелем и катализатором окаменения человека:
«Того, кто первый и кто не первый,
Столица выплюнет не жуя,
Но вместо белых наивных перьев
Вдруг появляется чешуя.
Смотри на лица, считай химеры,
Не жди подставы - и получай.
Так будет лучше. Нужны примеры?
Все толще шкура, все крепче нервы,
Но так же любишь вчерашний чай».
Признание «Перед городом я каменею» превращает мечты в цели, ностальгию в опору, отчаянье в спокойствие, ожидание в самостоятельные шаги: «Нас убивают не враги. А те, кто не сделали нас сильней». Однако вряд ли окаменение следует понимать как бесчувственность героя. Скорее, как твёрдость. Обрастая столичной чешуёй, он ответственно заявляет: «Если летают рыбы, Значит и мы могли бы!», «Самое чёрное пепелище самой зелёной будет травой». Конечно, память ещё долго будет стрелять в спину. Сомнения вновь и вновь будут тянуть в прошлое именно для того, чтобы в новом пути не потерять ощущение бесконечного поиска океана жизни, стоя на берегу которого, слушая звёзды и нарываясь на память, герой снова скажет:
«Мозаика сложится по-другому.
А шрамы...они незаметны вроде».
Сергей Жидков,
8 мая 2012 г.
